|
|
 |
 |
|
|
Кепка Го Гуйлиня Валерий Лозовой Учителю Му Яшма, стиснутый со всех сторон лесосплавом людских тел, с натугой выдохнул. Автобус скрежетал, трясся, еще больше раздувая от каждой новой порции пассажиров брюхо, уже и так набитое по самое горло, и просто чудом полз дальше. Уже три остановки как Яшма, припечатанный к поручням, упустил из виду учителя. Просто беда. Ну, ни туда, и не оттуда! И мука от этого, жуть. Сердце глухо булькает, пойманным воробьем вздрагивает и грозится упорхнуть в форточку. - Где вы, учитель? - что есть мочи заорал он, до хруста в холке задирая подбородок, впервые побритый сегодня утром. Его хрипловатый, ломающийся ювенильный тенорок забарахтался было в накатывающем рокоте мотора, но все же прорвался и, шмякнувшись о матовые днища устремляющихся к горизонту ламп, отрикошетил на макушки едущих. - Учитель, где вы? - уже совсем отчаявшись, просипел он и поник. - Я здесь! - донеслось неясно откуда. Приунывший было Яшма обрадовано встрепенулся и, изогнувшись снежным барсом, затерянным среди теснин Тяньшаня, стал протискиваться на голос. Прижав локти к груди, он стал упрямо раздвигать корпусом плечи, бедра, животы, как непроходимые бамбуковые заросли. Через три шага он уже вспотел до пят, словно бы полз по-пластунски десять ли по минному полю, сдавая воинский саперный норматив. По шворке, чжан вперед - мину вправо. Еще чжан - налево. Загрузил горб новой парой противотанковых и прыткой черепашкой обратно. "Черепаха Ванба, восьмой царь, сын Паньгу-луня..." - Извините, пожалуйста! - причитал он, вбирая голову в плечи, на каждом шагу ловя раскаленным ухом недовольное мычание уставших, отмучивших трудовой будень пекинцев. - Куда прешь?! - рявкнул какой-то двухметровый детина и словно сноп пламени опалил его затылок, заползая под куртку губительным смрадом чеснока, черной редьки и дешевых сигарет "Саньшань". - Извините, пожалуйста! - рефлекторно пропело горло оробевшего Яшмы, а голова втянулась в воротник как у перепуганной улитки. Он как можно быстрей нырнул за спину недовольного верзилы, топорща надорванный со вчера и уже болтающийся жалким собачьим ухом карман. "Эх, зашить бы надо, немедленно!" "Вот где "восьмерка" пригождается. Правую стопу - прямо вперед, приземляющимся истребителем. А эту, левую - завести под колено, гусиной перепончатой лапкой. И весомый, неумолимый поворот бедрами. Клу-ум! И лес расступается под напором тайфуна. "Только мягче, будь добр, мягонько!" Но вот, кажется, потеплело. Похоже здесь! Яшма вынырнул из водоворота деформированных тел и вытянувшись по струнке, опять задрал подбородок вверх, заламывая шею, силясь осмотреть окрестности, да так, что в затылке что-то щелкнуло и в ушах зазвенел дуэт цикад, соревнующихся в оперном мастерстве. Цзу-цзу-у-у! Цзу-цзу-у-у! Так будто, кто мокрой калошей стал по стеклу тереть, зараза. - Где вы, учитель? - Яшма, я здесь. Не беспокойся, пожалуйста! - раздалось где-то совсем рядом. И тут, о счастье, он наконец различил утопающий в бурном море уголок знакомой кепки. Наконец-то. Дорогой Го-шифу! Впору заметить, что учитель Го не отличался завидным ростом. Сказать по правде, он был даже вовсе невысок. Коротышка совсем. Честно сказать, просто недомерок. Смотреть не на что. Особенно это заметно сейчас - в переполненном до отказа автобусе. Но когда в тренировочном зале он горным потоком юрко подныривал под помост, под стол, под табурет, меряя забористую траекторию полутораметровыми шажищами, на ходу вгоняя, вколачивая макушкой гвозди, заранее вбитые в изнанки столешниц - всяк понимал, что перед ним великий мастер гунфу и неотразимый виртуоз боевых искусств. Хотя в обхождении учитель человек на редкость мягкий и уступчивый, скромный и предельно вежливый. Со всеми на "вы" - без исключений. Даже с детворой! Как говорится, человек "старого воспитания". Вот он стоит, прижатый к мелькающему за стеклом закату. Из-под победно задранного клюва кепи щурятся на Яшму добродушно-насмешливые узкие щелки учительских глаз, едва различимые в тени козырька. Но зато уши, огромные уши, как у сидящих будд храма Бейтасы, морковно сияют, пронизанные лучами садящегося светила, как пара зажженных новогодних фонарей. Но спереди, безобразие, навалившись на грудь обожаемого учителя тощим плечом, цепляется за почерневшую ременную петлю под потолком какая-то молодая девушка. Синеет длинными, толстыми косами из-под маленькой маньчжурской конусной шляпы. Нет, не девушка, женщина! Потому как из-за ее плеча выныривает абсолютный шар бритого детского затылка и вертится, как мячик, пойманный речным водоворотом. Женщине это очень досаждает и она, конфузясь, виновато косится на старика в кепке. А тот, знай себе, улыбается и еще больше вдавливается спиной в стекло, пытаясь высвободить для них хоть чуточку пространства. - Извините, пожалуйста! - Ничего, ничего! Мы же не в фамильном паланкине. И Го-шифу ободряюще улыбается. Над их головами красуется выведенное четким кайшу дацзибао и неизменный портрет Председателя. "Запасной выход. Выдерни шнур, выдави стекло" - императивно гласит дацзибао. И словно в подтверждение, Мао строго смотрит на свой великий народ - усталый и хмурый, сбившийся в плотную серо-синюю массу, заботливо втиснутый в стальное лоно автобуса, подаренного этому великому народу другим, не менее великим, народом лет десять назад, в ту пору, когда эти великие народы, строители светлого коммунистического будущего, еще дружили. Учитель Го трудно жил в эти годы. В начале шестидесятых его, известного педагога и врача, во имя "великого революционного очищения" сослали в деревню, на сельхозработы, в далекий убогий угол державы, затерянный в предгорьях на востоке провинции Циньхай. Там семидесятилетнему "строптивому ревизионисту и реакционеру" пришлось "перевоспитываться", мотыжа сапой гаоляновые угодья госкооператива "Красный путь". Да, повезло ему мало. Не то что этому проныре Ли! А ведь когда-то в юности, в пору обучения в школе "старьевщика Ляна", они были даже друзьями. Трудно поверить в это сейчас. Но потом их пути-дорожки разбежались окончательно и бесповоротно. При гоминдане Ли стал фабрикантом и страшно разбогател. А Го лечил иглами, давал частные уроки багуачжан и каллиграфии, часто странствовал по деревням и местечкам необъятной Поднебесной, проводя ярмарочные поединки. А накопленные деньги передавал в кассу прихода Тяньтайсы, славящегося своей помощью сирым и обойденным. Во время войны Ли вдруг неожиданно вынырнул в Пекине в нашивках специнструктора Красной Армии, в роскошных хромовых сапогах, перетянутый сверкающей лаком портупеей. А Го Гулинь партизанил на севере, в Хэйлунцзяне, и чуть было не был повешен в болотах под Чанчунем. Чудом бежал ночью, свернув шею двум японским постовым. Когда красные снова схлестнулись с чанкайшистами, он воевать бросил, вернулся домой и зажил скромной жизнью сапожника на столичной окраине. "Убивать своих? Обойдетесь! Лян был бы мной недоволен". И баста. Да только при красных "выдающимся организатором и наставником молодежи в области физвоспитания" и "подлинным наследником боевого искусства выдающегося Лян Чжэньпу" стал отнюдь не Го Гулинь, а удачливый Ли. Но Го Гулинь на судьбу никогда не сетовал. И даже в деревне угрюмые, измученные нуждой крестьяне любили и уважали "лысого пекинца" за легкий, уживчивый нрав и добродушие. Особенно после того, как тот выходил молодого пастуха из ойратских переселенцев, укушенного серой эфой. Он, может быть, и окончил свой век, мытарствуя среди каменистых полей на отрогах Наньшаня, если бы "великая корма" не сгалсировала вправо - и опальный мастер ушу Го Гулинь вернулся в столицу учить молодняк секретам багуачжан. Родина, "созидая великое завтра", очень нуждалась в хорошо обученных и тренированных защитниках. Тем паче на севере вчерашний "великий брат" стал главным врагом и угрозой "мирному строительству". "Хорошие мальчики! Только дури этой новой много в башке, а так - хорошие, старательные. Особенно этот шнырь, Яшма. Как намыленный! На меня в молодости похож. Все ходит по пятам, ходит, как хвост собачий... Ну, пусть! Я тоже за Ляном бегал, следил, по подворотням прятался. А Лян брови строго хмурил и вдруг взрывался хохотом, неожиданно ловя за косу верткого малохольного паренька. Сколько лет прошло с тех пор? Казалось бы, только радоваться теперь. Да не так все просто в нынешнем просе! У Ли вон два зала, летний да зимний. Да дождевой навес! Да три огороженных площадки в парке, в самом центре, у Гугуна! А он своих и зимой, и летом гоняет по шишкам Соншулиня, куда битком набитым автобусом ежедневно полтора часа трясись. И туда, и обратно. Но ничего, бывало и похуже. Зато у Ли одни активисты "наставляются" из хунвэйбинов да цзяофаней, с которыми он просто бы брезговал здороваться. А у него хлопцы сплошь бедовые, из честных семей, как этот Яшма или Сыма Ень. Хоть и не много их, но они сами его, "неблагонадежного", выбрали, не заробели. Так что каждому свой бунчук и своя слава. Да бог с ним, с этим бедолагой Ли! "Известный теоретик и патриарх боевых искусств народного Китая". Надо же! Го Гулинь передернул плечами, словно пытаясь стряхнуть оземь вредные мысли. Сползшая на грудь ладонь инстинктивно заплелась в длинной снежно седой бороде, из-за которой соседи за глаза прозвали его когда-то "сапожным Шоусином". Его затуманенные поволокой воспоминаний глаза вдруг очнулись и подбросили зрачки вверх, потому что плечо ощутило, как ребенок на руках у женщины, зашевелился, обернулся - и острая, как квантунский штык, боль, раздвигая ребра, вошла в грудь старого ихэтуаня. Детонька! Правая ручка малыша, втиснутая в плоскую, не по годам увядшую, грудь мамаши, была неестественно скрючена и недвижима. Бедная, бедная птичья лапка! Как у тех воробьев, которых тысячами и тысячами убивали тогда, чем ни попадя, все, кому не лень. Ублюдки! Тогда же погиб последний, еще довоенный друг Гулиня священник Линь Лаома. Он лежал в луже крови у порога Бейтасы такой маленький, сморщенный и неподвижный, сцепив в последней своей молитве узловатые старческие пальцы. "Наму Миле-фо!" "Помилуй нас, Бо..." Первая желтая синица той страшной, безумной весны. И никто не поднял, не помог дотащить его до дома. Боялись, сукины дети! Бедная моя птичка! "Двигательно-церебральный паралич". Вечен твой "гоу-шоу". Ничем не разгладим этот шов твоего раннего, раненного тельца. И никакими древними тайными искусствами исцелить тебя уже не под силу. Не гонять тебе мячик по лужайке. Не держать прямо твоей скрюченной десничке маоби, обмакнутую в свеженатертую тушь. Но малыш вдруг заулыбался. Его маленький припухлый ротик растянулся перевернутой радугой, а на щечках проступила пара мягких счастливых ямочек. Между губок обнажилась и зазияла щербинка выпавшего недавно заячьего резца. И в нее упорно лез, пробивался на волю мокрый от натуги розовый краешек беспокойного языка. "Де-да!" - продудел он и вдруг внезапно вцепился левой, здоровой ручкой в козырек кепки "деды". Картуз сполз вниз. Маловозрастной похититель подтянул было натужно свою добычу к цыплячьей грудке, но, досада, не удержал, и тот скользким омлетом проскользнул под ноги и там сгинул между ног. Женщина охнула, виновато запричитала, извиняясь "десять тысяч раз". А мальчуган, как ни в чем не бывало, сунул нашкодившую шуечку всем веером в рот. Потом вытащил ее оттуда, щедро смоченной слюнками, и неожиданно нежно, явно желая утешить бедного дедушку, стал гладить обнажившуюся, абсолютно безволосую макушку его головы. Автобус тряхнул железами на железнодорожном переезде и снова вылавировал боком на запад. Отчего вмиг прискакавшие золотые солнечные зайчики затряслись, хохоча, и начали исполнять на затылке Го Гулиня свой сумасшедший таолу с бесконечными тирадами акробатических па. Но наскакавшись вволю, переправились на сияющую мордашку мальчугана и там почили, держась за лапки и чопорно прогуливаясь по его лобику и щечкам. Так, мол де, мы не при чем - мы люди лояльные, вальяжные, фланируем тут себе по этому курносенькому! Да бог с ним, с этим бедолагой Ли! И так тепло и покойно стало на душе старого учителя, что он, не удержавшись, зычно, раскатисто захохотал на весь вагон. Он затихал, всхлипывал, качал головой и снова взрывался хохотом. Вирус его смеха молниеносно проник в респираторные пути соседних пассажиров - и вот уже весь вагон гогочет. Смеется водитель. Смеется толстуха-кондукторша. Смеются прохожие, встречные и отстающие велосипедисты и велорикши. Смеются куры, коты, козы, лягушки по канавам. Смеются стрекозы и камыши. Уже смеются мосты, поезда, заводы. Смеется, змеясь в водоворотах, Хучанхэ. Смеется весь Пекин. Булькает, заливаясь, Шанхай, гоня волну на скалящийся Ханьчжоу. Смеются Хэбэй, Шаньси, Шаньдун, Хэнань. Охает от хохота Аньхой, внутренняя Монголия берется за бока. Чуть не тонет от истерики Тайвань. Трясутся животики Сянгана и Аомыня... Поднебесная смеется. Трясется от смеха лысина старика в автобусе. Хохочет, багровея, вечернее небо. Водитель прогундосил в микрофон имя надвигающейся остановки, и Го Гулинь очнулся. Засуетился, наспех утирая рукавом мокрые веки, и проскользнул мимо онемевшей мамаши с сияющим чадом. Каким-то чудом вынырнул из телесных гаоляновых зарослей у уже захлопывающихся дверных створок. Поймал их челюсти удивительно подвижным плечом и выпорхнул, приземляясь, на убегающий тротуар. Вырулив до отказа голову, только мутным уголком глаза Яшма едва успел заприметить сияющую плешь учителя, через миг пропавшую за балдахином овощной ятки, заваленной ящиками с красными, под закат, яблоками. Он один не смеялся. Ему было не до смеха. Вагон ржет, а в нем от бессилия все бесилось, кипело, пузырилось, булькало, как в бочке с черным, как ночь, битумом, бока которой лижет жадный язык костра. Его брови сомкнулись соколиными крыльями. Сметая все на пути, он преодолел эти проклятые несколько шагов и надвинулся, навис грозовой тучей над перепуганной женщиной с вцепившимся в нее пандой негодником. Она, чуть не плача, прикрывала свое бедное чадо от невесть откуда взявшейся угрозы. И не чем-нибудь, а драгоценным головным убором Го-лаоши! Невежа!! Яшма, не найдя слов от возмущения, только бешено зашипел сквозь зубы, как дракон Тонкинского залива, выныривающий из пенной бездны, и резко выхватил кепку из виновато протянутой руки. Потом сунул ее за пазуху и, веслуя локтями "нале-напра-во", укатил раскаленной молотилкой к выходу. В спину ему грянул заливистый рев ребенка. Створки лязгнули, и Яшма очутился на тротуаре. Блин квадратный! До предыдущей остановки, где остался Го-шифу, целых три квартала ходьбы. Почти как до луны! Яшма в сердцах сплюнул в мутную лужу у бровки, и, махнув отчаянно рукавом, зашагал на противоположную сторону, чтобы ехать домой. Небо из карминового стало темно-лиловым, и знойные сумерки неумолимо начали превращаться в душную летнюю ночь. Яшма добрался домой только к десяти. Пробурчав что-то невнятное на мамины расспросы, он, клюя носом, вяло поковырял разъезжающимися, непослушными квайцзы в чашке с холодным пловом. Потом отложил их и поковылял наконец спать, усталый мертвецки. Сон мгновенно обволок его душистым облаком и поволок неведомо куда, как выкраденную из Запретного Города наложницу. Они ворвались в кромешную топь усталого до последнего фибра тела и затопили его восхищающим свечением неземной ляпис-лазури. О! Эти странные, до боли в слезниках прозреваемые, реальнее самой реальности, сновидения. Ему снился Дун Хайчуань, легендарный первоучитель багуачжан, гравюрный портрет которого уже лет пять как висит в его личном уголке за ширмой, над лежанкой. Тот самый - с пронзительным взором, с прямо повернутой головой старого сокола, уже лишенной оперения. Он сидел на троне старинной работы в расшитом фениксами, застегнутом наискось праздничном халате магуа, упокоив руки на коленях, точь-в-точь как на гравюре, и дремал. И не где-нибудь! А прямо посреди их скромного, в девять чжанов длиной и шесть шириной, тренировочного павильончика, ютящегося в глубине Соншулиня. За окнами барабанил по карнизу зимний дождь и дремлющий Дун-цзы зябко подергивал плечом. Очнувшись от удивления, Яшма выскользнул из постели, сгреб жужмом свое одеяло, и на цыпочках, больно вдавливая пальцы в ледяной пол, стал подкрадываться к спящему Дун-цзы. Половица предательски заскрежетала. Яшма замер. Прислушался. Первоучитель не шевелился. Тогда он проворно поддел одеяло за талию тренированным жестом - свой сектор карнавального "дракона" - и набросил его на озябшие плечи спящего патриарха. И... одеяло рухнуло на пол грудой снега, сползшего с крыши. Ошеломленный Яшма завертел растрепанной башкой, ничего не понимая, потому как трон с Дун Хайчуанем неведомым образом мгновенно очутился у противоположной стены зала. Первоучитель, чуть слышно посапывая, сидел в той же позе и, казалось, едва заметно улыбался сквозь сон. Он снова приблизился, прижимая к груди ком одеяла. Вот распахнул его, набросил... Но безрезультатно! Неуловимый Дун сидел теперь лицом к окну и лунный свет превращал его большие, как у будд храма Бейтасы, уши в две посеребренные морские раковины, торчащие из прибрежных дюн. Отраженное в заплаканном окне лицо по-прежнему, едва различимо, улыбалось уголками губ и зонтиками морщинок у век, словно слушая далекий рокот морского прилива. Покойное и неподвижное. "Что за чертовщина!" И Яшма снова, крадучись, пустился в путь. Но все напрасно. Легендарный первоучитель был недостижим. Отчаяние проступило горькой росой на ресницах Яшмы и он расплел петлю рук. Незадачливое одеяло соскользнуло на пол и простерлось, уткнувшись обреченной Ян Гуйфэй. Он задрал голову. Трон с недостижимым патриархом теперь уже впился ножками в сучковатые балки потолка. Дун Хайчуань продолжал спать теперь уже вверх ногами. Одеяло, вопреки всем законам гравитации, загибая вверх ровные складки, покоилось на его груди. "Впереди меня - тьма, позади - муть. Мне пора возвращаться, Яшма. Я похищен из великолепия. И возвращаюсь в великолепие. Прощай. Уже выпал снег!" - донесся сверху до боли узнаваемый голос. "Какой снег?! - лето на дворе!" - завопил Яшма, вздев руки вверх, вырывая их из суставов. Его пятки покорно оторвались от пола и ... он проснулся. "Ну и сон!" Занемевшая рука потянулась и коснулась лба. На лбу стыла и зверски свербела липкая испарина. Ногти заскрипели, распугивая муравьишек под кожей. Те заметались броуновскими зигзагами и устремились безумной толпой долой с подбородка, соскакивая на утес кадыка, откуда разбежались по мокрой от пота груди кто куда. Яшма перевернулся на бок. Рядом с головой покоилась оброненная во вчерашнем автобусе кепка. Преспокойно зияла тихим омутом, накатившись околышем на козырек. Уже светало. Издалека разливался нестройным хором надрывный петушиный ор. "Пора в столб!" - пропела, прокатившись по телу током, нарождавшаяся заря, и Яшма, сунув ноги в джутовые сандалии, выскочил во двор. Зайдя за угол, он помочился. Долго, испытывая неописуемое блаженство. Потом плеснул в лицо обеими пригоршнями из бадьи воды с кислым привкусом щавеля. Отер лицо рукавом и поковылял к забору. "Здесь!" Он раскорячил, "опускаясь в седло", ноги. Покачался на задубевших бедрах. Умостился и загреб гнутыми вилами растопыренных пальцев невидимый, но ощущаемый ладонями рвущийся вверх "монгольфьер". Над столицей показалось лысое, как колено, раскаленное еще со вчера солнце. Оно причудливо трансформировалось среди восходящих заводских паров и дымов и приобрело абсолютно правильную форму сплюснутой храмовой ступы. Правда, с обломанным шпилем и без ниш для шариры. Или судка для баранины с соевыми ростками "по-сычуаньски", который раз в год мама заставляет Яшму доставать с верхней полки в чуланчике за кухней. В день поминовения отца. "И остальные боги, драконы, якши, гандхарвы, асуры, гаруды, киннары, махораги, люди и нелюдь -числом тысячи и десятки тысяч коти - делали подношения Драгоценной Ступе." Минула кальпа, а то и две. Пальцы, запястья, потом локти окончательно занемели. Яшма качнулся - и больно жалящие пурпурные муравьи хлынули несметной ордой и затопили пожарами холмы, долины, леса и поля его рук. А на дне ложки ладони пробудилась старая заспанная Циньва-му, "хранительница речных кладов", тысячелетняя квакуша, про которую часто в раннем детстве рассказывала, выпучивая глаза и выпячивая беззубую челюсть, деревенская бабушка Эйлан. А он ужасно боялся этой страшной Циньва-му, и, едва не уписываясь, зарывался с ушами в бабушкин подол, глупышка. Древний, в два обхвата, просто чудом уцелевший в годы "большого скачка", тополь перед его глазами вдруг ожил и начал перетекать всеми изумрудами своих мозаик, как Луаньхэ в ветренную погоду. И вскоре как по команде спикировавший ветерок остудил накалившиеся до отказа пальцы Яшмы. В глазах, как на салазках, зарябило. Тополь вдруг перекрутился в талии и усеялся весь нефритовыми, малахитовыми шариками для подводного пинг-понга. Они радостно засверкали первомайской иллюминацией на площади Тяньаньмэнь. Потом шарики, зайдя за ролики, упорхнули ввысь, заставляя охотящихся стрижей изрядно корректировать дуги своих траекторий. Взамен тополь невесть откуда затянуло переливающейся хрустальной сеткой, которая разлинеила крону на малюсенькие-премалюсенькие такие квадратулечки, на ровненькие, преровненькие, как в школьной тетрадке. Вдоль и поперек. Абсцисс и ординат. А потом вспыхнувший от восхода тополь слился в монолитный кусок жабьей икры. И этот кусок жабьей икры браво подтянулся и начал вращаться качающейся спиралью, ввинчиваясь штопором в белесое небо утра. Кончик штопора согнулся, словно наткнувшись на победитовую твердь, и размазался по раздавленной гусенице одинокого янтарного облака, неожиданно выползшего из-за спины, с запада. После... Глаза вдруг съехали набекрень вправо и выскочили через ухо парой вспугнутых нетопырей, растопыривая, миновав козелок, свои уродливые длиннопалые руки-крылья. И тотчас наткнулись на такого же Яшму, стоящего рядом, тоже застывшего столбом в "чжань-чжуан". Испугались и ретировались обратно в уши. Покружили под кровлей на чердаке, облетая самые укромные уголки. Спустились по дымоходу в бельэтаж где устроили демонстрацию высшего пилотажа, выходя в штопор и кувыркаясь в мертвых петлях. Потом по мусоропроводам ног нырнули в подвалы ступней. Там им сразу стало жарко. Ошпаренные, они мигом сиганули наверх. Грохнув о кровлю, вырвались наружу через ухо. Теперь через левое. А там - опять Яшма, двойник. Торчит столбом, в "чжань-чжуан" . Только слева. Затем... Глаза вернулись, открылись. Яшма похлопал себя по животу, по голове, выбивая пыль мимолетных наваждений. Стряхнул их мутные брызги с кистей хлестким плетевым выхлопом и вернулся в дом. Там позавтракал двумя холодными просяными колобками с кубиком вяленой поросятины. Утерся, кивнул маме и оседлал выведенный из сарая велосипед. Этот велик - гордость Яшмы и, вообще, самая ценная у них в семье вещь. Когда-то этим велосипедом премировали отца за тройное перевыполнение плана по прокату. Папа уже тогда сильно кашлял и сох просто на глазах. Но в тот день он был счастлив. Он трепетно держал велосипед за рога, и, не поворачивая головы, не мигая, гордо вел его через весь город. Через плечо рдела, полощась в майских ветерках, широкая лента с золотыми звездами и иероглифами "тужи-гонг-зоо-же" - "ударник труда". Яшма вылетел тогда навстречу "ударнику" пулей и промаршировал весь квартал рядом, также гордо задрав голову и ничего не видя вокруг. Это были самые счастливые минуты его жизни. Хотя знал, на них с завистью и гордостью смотрят все. Велик был не китайский - импортный. По черной блестящей трубе его рамы восходила, мерцая серебром, нездешняя, витиеватая надпись из иностранных знаков. Четыре года назад школьный учитель истории Гао Фэнь прочитал ее, эту надпись и сказал, что она обозначает имя одной из республик Эс-Сэ-Сэ-Сэр - "Укэлань". И еще рассказал, что столицей Укэлань является город Цзифу на большой реке Нипло, и что это самый старый и красивый у русских город. Его когда-то давно, еще во времена Второй Сун, взял штурмом и сжег Бейту, царь степных менгу. Внуком этого Бейту и был великий Кубле, который построил новую, северную столицу Пекин и в нем чудесный дворец Гугун для себя. Учитель Гао показал этот Цзифу на глобусе. О! Это очень далеко отсюда, много-много тысяч ли. Почти как до луны. А то и дальше. Да, Гао Фэнь, хотя и был молод, всякой всячины знал много. Слушать его - не переслушать можно было часами. А потом было это ужасное "открытое" школьное собрание, где "нерадивый преподаватель Гао был подвержен строгой марксистской критике и разоблачен как оппортунист и капиталистический апологет". И Гао-лаоши, погрузив в ветхую допотопную рикшу уже не способного двигаться, парализованного отца, нехитрые пожитки и стопку перевязанных ботиночным шнурком книжек, укатил на вокзал и дальше, далеко на юг, в шахтерский Гуйчжоу - "для необходимой усиленной переквалификации деградировавших педагогических кадров". Больше его Яшма никогда не видел. А жаль. Мелькали разбуженные утром кварталы. Со свистом в ушах Яшма мчался на занятия в Соншулинь, и, кажется, запаздывал. А этого никак нельзя! Вдобавок за пазухой бился в грудь единственный головной убор дорогого учителя. Уф! Солнце уже высоко и палит немилосердно. День, наверное, опять будет изнурительно жарким. Но вот, наконец-то, и юные сосенки Соншулиня. Йе-ех! Яшма, привстав в стременах, тормознул на вираже, пропахивая задним колесом проржавевшую хвою, заплеванную почерневшими прошлогодними шишками. Спешился, расщепил штанину и побежал галопом на площадку. Группа уже разминалась вовсю. "Эх, лентяй я и сачек!" - укорил внутрь себя Яшма. И вспомнилось фраза, брошенное мельком учителем месяц назад. "Ищи, рыщи, сынок, в любом деле свой гений. В любом! И тогда всяк труд для тебя взаправду станет тем самым "гунфу", о котором все талдычат без тени понимания. Даже самый черный и неблагодарный!" "А я опоздал!" Парни уже разобрались по парам и, схлестнув запястья растопыренных ладоней, кружились по площадке, как велосипедные педали, вперяя друг в друга вылупленные зенки. На них сверху удивленно пялились онемевшие сосны, разводя в стороны синие лапы. Вдобавок прискакала, переливаясь пушистым серебром хвостища, любознательная пучеглазая белка, и сложив, словно молясь, крохотные ручки, стала наблюдать с ветки странные танцы двуногих. "Наму Миле-фо!". Но Го-шифу нигде не было видно. Это страшно удивило и обеспокоило Яшму. Это, вообще, было на его памяти впервые. Учитель, такой всегда опрятный и пунктуальный, опаздывает?! Невиданное, неслыханное дело! Яшме пара не досталась. И Сыма Еня тоже нигде не заметно. А он куда подевался? Наверно, грыз до полуночи математику, зубрила. И проспал. Он юркнул мимо трущихся рук вертким утенком в дальний угол площадки. Там, под старой артрозной розовой сосной образовался уютный аппендикс. Любимое место! Яшма, как Хоуван, цепляясь за смолистые стволы, прокружил, намотав полсотни колец и, покрывшись уксусной испариной, проскользнул в аппендикс с тыла. Остановился в центре и вытащил из жаркой пазухи заветную кепку. Застыл в благоговейном ступоре. Потом, преодолев сомнения, решительно и торжественно нахлобучил ее на скальп башки, выкошенной ручной машинкой под полубокс. Шапка оказалась не по Сеньке. Явно шестидесятого размера. Для плотности сметливый долихоцефал нахлобучил ее на самые уши. Уши, недовольно хрюкнув, раскрылись, как два парующих в соевом масле "полумесяца", и Яшма воистину стал вылитым мультяшным потешным утенком, вооруженным огромным клювом наперевес. Парусиновая, когда-то густого небесного цвета, кепка учителя давно выцвела до белизны и была изнутри скользко-шелковистой и нежно-прохладной. Яшма важно повел поплавком головы. Так-с, все сначала. Начать! Иду, иду. "Туй-мо!" - толкай жернов! Еще кружочек. Приготовься - и "полный солнцеворот". Через зенит. Ху-ум! Дальше - вывернув кисти, "обнимем месяц". "Бао-юэ". Хорошо. Пальцы уже набрякли и побагровели как варенные раки. Теперь - полкружочка и "пи-чжан". Руби, ладонь. Не торопись, с любовью. Только на стараться бить. А то движения сразу суетные, поломанные, а главное, слабые. Во! Теперь правая рука кажет в небо, а левая пронизывает землю. "Чжен-тьен-ге-ди." Вот так! И гляди далеко, не спускай ока с горизонта, даже если его не видать. За соснами бора не высмотришь. Только павильончик глухой стенкой темнеет. А надо бы! Ну а сейчас - "ся-та"! Дави вниз. Сила! Все, хватит. Остается теперь "накрутить на руку косу" и выплыть в "рыбки "инь-ян". Класс! Самая сладкая форма. Покружи-покружи. Не торопись - порвешь живопись. И вот, наконец, Сунь Укун должен умыкнуть "чудесный персик из сада Небесной феи". Все - свинтил. Теперь волейболь его, Хоуван, через "зенитки" и "хватай пику"! Все закружилось в спиральном, расхристывающем вихре. Все-все - сосны, травы, кусты, парни парами, павильон, белка, ее хвост, падающая шишка, брызги песка, снопы луче. Все слилось в сплошной мерцающий кокон, который обволок Яшму плотными липкими нитями, затянул жилы, навалился на ладони, грудь, живот... И тут он засек в пальцевом прицеле Сыма Еня, который неожиданно вынырнул из соснового частокола. Тот, выпучив белки, выбросив руки вверх, захлебываясь, что-то кричал. Все сразу остановились, как стреноженные. Площадка, сухо просипев песками, замерла. Что? - Го Гулинь умер!!! Мир стал. Кокон сполз мокрыми, намокшими потом, шлейками и шлепнулся спутанным буртом к вкопанным, гудящим ступням Яшмы, которые нестерпимо жгли раскаленные обручи запорошенных сандалий. - Как - умер? Шутишь? - Умер, умер! Сегодня ночью... Взмыленные бойцы сбились плотным кольцом вокруг Сыма Еня и ошарашено вглядывались в его побагровевшее от натуги и волнения лицо, надеясь, что известный мистификатор Сыма Ень разыгрывает их, как обычно. Хотя и довольно по идиотски. Но Сыма Ень был серьезен. И все сразу поверили. "Ну, вот и все! Не успел..." - ёкнуло, кольнуло, защемило в груди Яшмы. Он быстро отвернулся и пошел, раскачиваясь, как пьяный, к старой сосне. Добрёл, привалился к ней спиной, сполз, обдирая спину, на корточки. Пальцы, царапая уши, сдвинули кепку на лицо. А Яшма, вминая ее в скулы, заскулил, как выброшенный в сугроб щенок. Всхлипнул, и, не удержав плотину в груди, горько зарыдал. Сквозь слезы он различил трясущиеся, дребезжащие окна битком набитого автобуса. А в щели между темнеющих спин пассажиров, в двух шагах всего - оконтуренное закатной рдянью, морщинистое лицо старого учителя. Смеющееся, с лукаво-ласковыми щелками глаз. Уже без кепки на сияющей лысиной голове. "Черепаха Ванба..." - образы древнекитайской мифологии; "Саньшань" - "Три горы", крепкие, ароматизированные сигареты; "восьмерка" - багуачжан, "ладонь восьми триграмм", "внутренний" стиль ушу, отличающийся мощными динамическими перемещениями по кругу и дуге; Бейтасы - буддийский храм в Пекине; кайшу - "знаменное письмо", разновидность каллиграфии; дацзибао - надпись, объявление, лозунг; гоминдан - социалистическая партия, основана в 1912 году Сунь Ятсеном, после Синьхайской революции, до 1949 г. правящая в Китае, по сей день существует на Тайване; чанкайшисты - гоминдановцы, приверженцы генерала Чан Кайши; старьевщик Лян - Лян (Луань) Чженьпу (1862-1932), знаменитый мастер и учитель багуачжан, ученик Дун Хайчуаня, непобедимый "защитник обездоленных", героический участник второго боксерского восстания, "ихэтуаней" (1899-1901 гг.); ихэтуань - участник народно-освободительного движения "отрядов справедливости и согласия" Тяньтайсы - знаменитый буддийский храм и монастырь; гунфу - "самоотверженный труд", китайское определение превосходной степени, не только в контексте боевых искусств; Соншулинь - лесопарк на окраине Пекина; хунвэйбины, цзяофани - воинственные подростково-молодежные группировки, чьими руками вершилась так называемая "культурная революция" в КНР, в 60-х гг.; Шоусин - верховное божество в даосском пантеоне; гоу-шоу - "рука-крюк", форма конечностей в ушу; маоби - кисть для каллиграфии на бамбуковом черенке; таолу - динамическая связка отдельных форм в боевых искусствах; Хучанхэ - река в Пекине; "... Сянгана и Аомыня" - т.е. Гонконга и Макао; чжан - мера длины, около трех метров; "лаоши, шифу, цзы" - различные формы почтительного обращения к учителю; "Наму Миле-фо!" - "Слава Будде Грядущему!", буддийская мантра; "И остальные боги..." - цитата из Лотосовой сутры, буддийского канона; куайцзы - палочки для еды; Ян Гуйфэй - знаменитая красавица, "сладчайшая супруга" Сюаньцзуна, императора эпохи Тан. Казнена во время мятежа Ань Лушаня в 756 г.; Луаньхэ - река на севере провинции Хэбэй; Тяньаньмэнь - "Врата Небесного Спокойствия", площадь в центре Пекина; чжань-чжуан - "стоять столбом", форма статического цигуна; Укэлань, Цзифу, Нипло - Украина, Киев, Днепр; "... Бейту, царь степных менгу" - Батый, хан монголов; Кубле - хан Хубилай, "император Великих Моголов"; Гугун - "запретный город", резиденция Хубилая в Пекине, ныне музей; туй-мо, бао-юэ... - формы ладоней в багуачжан; кальпа - в буддийской космогонии временной цикл, "мировой период", здесь в значении "очень долго"; Хоуван - Обезьяний Царь, Сунь Укун, сказочный герой эпоса У Чэньэня "Путешествие на Запад". Ваше мнение на форуме ! |
| [ Вверх ] | | | ||||||||||||||||||||
|
|
|
|
|
